Les maraudeurs: retour.

Холодно не было. Был только дождь.
Много, много дождя. Когда он барабанил в стекла окон Хогвартс-Экспресса, от него хотелось отмахнуться, как от назойливой мухи – отмахиваться пришлось вместе с Ноттом и бутылкой виски, удачно завалявшейся в боковом кармане чемодана. Феб ее туда подсунул, что ли? Уж Молли бы точно не стала – скорее наоборот, обсмотрела бы все на предмет недозволенных вещей. Сестру нельзя назвать паинькой, но она слишком трепетно относиться к возможности получить наказание. А ему, Гидеону, всю сознательную жизнь на ограничения было глубоко плевать. Оттого и стоит теперь перед расшатанной дверью теплиц и не решается потянуть ручку.
Странное дело… Если для тебя ничего не стоит высказать человеку все, что ты о нем думаешь, заступиться за друга в драке, не врать и не лицемерить, бездумно пойти на край света за чем-то мимолетным и не имеющим значения, все вокруг считают тебя храбрецом.
Но кто же ты на самом деле, если однажды ты вернешься туда, где твоя жизнь разделилась на «до» и «после», и, стоя под проливным дождем, никак не решишься потянуть на себя расшатанную дверь теплиц? Кто ты после этого? По-прежнему храбрец?
Зачем ты вернулся сюда, Гидеон Пруэтт, сюда, где тебя давно ничего не ждет, сюда, где почти год назад признался в любви Беллатрикс Блэк и добровольно ушел, не хлопая дверью? Посмотри – уже вечер, и, если прислушаться, можно услышать, как в Большом Зале гомонят студенты в ожидании праздничного ужина.
А по небосводу начинает гулять ранняя большеглазая луна – нынче рано темнеет, хотя и сентябрь. Вот уже и из-за дождя расплываются очертания исполинского замка. А ручка дверей морщинистая, разбухшая от влажности, шершавая от нелакированного дерева.
Посередине двери – трещина. Возможно, она была и в тот день, эта трещина. Возможно, для этой конкретной двери ничего не меняется уже сотню лет с тех пор, как ее построили. Но почему-то, всматриваясь в угловатый разлом на дереве, проводя по нему подушечками ничего не чувствующих пальцев, Гидеон думает о том, что это та самая линия перелома. То, что называется в английском языке пустым словом «fracture». То, что однажды стало чертой, за которой не то возрождение, не то самовозгорание – и не поймешь уже.
Когда-то давным-давно. Еще на шестом курсе.
А ведь это всего лишь время. Какое-то количество секунд, минут, часов, складывающихся в сутки и месяцы в пересчете на курсы учебы. Ты стоишь у дверей теплиц, тщетно пытаясь вспомнить, восстановить в памяти все события того дня – вот Белла падает в обморок в Больничном Крыле, а ты берешь ее на руки и тащишь «на воздух». Так ты себя утешаешь – мол, дело не в том, что тебя ударил обухом по голове запах ее духов, а в том, что просто беспокоишься о ее здоровье. И какая наглая это ложь! Ты, человек, всю жизнь презиравший лжецов и льстецов, сам себе врешь и не краснеешь.
Врал. Конечно, врал. Именно так, в прошедшем времени. И во всем виноват этот деревянный разлом в двери. Это из-за него ты не можешь идти дальше. Все убеждаешь себя, исповедуешься перед дверной ручкой, как идиот, что ни на грош не изменился за этот год. И снова лжешь.
Потому что теперь, спустя столько дней без тех духов, без жидкой темноты за стеклом теплиц цвета ее волос, ты совсем иной. Повзрослел, что ли? Или поумнел в кои-то веки…
Хватит уже, давай, возьми себя в руки, совсем расклеился под дождем, как бумажная куколка – Молли вырезала такие из картона и раскрашивала мелками, когда была маленькая. Но ты же не ребенок, в апреле тебе стукнет восемнадцать, а в июне ты подашь документы в Аврорат и больше никогда не вернешься в теплицы. А тебя ведь сюда тянет – по-прежнему тянет, как в те славные времена, щедро присыпанные болью. Как же ты будешь… без них?..
Как же ты жил без всего этого столько месяцев, Пруэтт? Будто и не жил, а так, одну видимость строил. И построил наконец-то. Вот и дергаешь теперь дверь теплицы, возвращаясь туда, где себя оставил. Как похоронил. До лучших времен.
Вот они, пришли, не запоздали, твои лучшие времена. Иди теперь, раскапывай себя, стряхивай пыль веков. Может, именно тогда ты вспомнишь в правильном порядке все слова, которыми говорил о любви.
Кажется, прошло уже много-много тысяч лет с тех пор, как ты кому-нибудь говорил «я люблю тебя». Тебе ведь просто некому. Не брату же, в самом деле. Не Нотту. Не сестре.
А виновата на самом деле не дверь. И не духи. И не время. Что время? Иные глупцы говорят, что оно лечит раны, но это тоже неправда, а ее ты чуешь нутром. Неправда, потому что никакое время не объяснит, почему небо за окном теплиц такое же чернильное, как тогда, хотя на улице еще совсем светло; не объяснит, почему здесь не слышно дождя и цветы все так же клонят к земле головы, будто грешники перед иконой Божьей матери, а на полу еще видны капельки крови после того Круциатуса. Или просто отсвечивает причудливая тень традесканции.
Раны лечит дом, лечит Парус, лечат друзья и семья, память о светлой Пасхе и первом дне весны, раны лечит виски и долгое теплое лето, отец, засыпающий возле камина, мама, выбегающая на улицу босиком в грозу.
А время не лечит.