Отправлено: 28.09.09 19:11. Заголовок: Личная комната Андромеды Блэк

цитата:

Уютная комната в теплых каштановых тонах. Бежевые шторы, множество изящных ваз, мебель из вишни, низкая кровать, застеленная пушистым покрывалом со "звериным" орнаментом. В тени место для Элвиса - таксы Андромеды - большая мягкая подушка на полу. Сбоку - дверь в ванную и туалет. Комната небольшая, но довольно уютная и лаконичная. Всегда приглушенный свет.

 Отправлено: 28.09.09 19:49. Заголовок: Хочешь, я стану мела..

Хочешь, я стану меланхолией и забьюсь в твои легкие подобно тоненькой струйке табачного дыма, что при свете ночника станет почти белой, почти выдуманной, ненастоящей.
- Ты кем себя возомнил, придурок? – А в руках сила, и уже сомнения, что они не превратились в волчьи лапы, и именно эта сила дает чувства превосходства, так, что бы припереть к стене, подняв за грудки, скомкав школьную мантию, сминая её между пальцами, ловя испуганный взгляд расширившихся карих глаз. – Думаешь, можно просто так хамить? Правилам приличия не учили? – И вот она злость, не такая, как меланхолия, - настоящая, звериная, почти не контролируемая, словно огнем проходит по венам, впиваясь в мышцы и раздирая их изнутри, словно каленым железом. Так мучительно медленно, словно незримый мучитель выдергивает из обнаженной ткани мышечные волокна, рвя нервные окончания, - отчего руки на ткани только сжимаются, кажется, не оставляя несчастному пареньку возможности дышать.
Ты бы стала меня выкуривать, медленно и изящно, стряхивая пепел на шикарные ковры, и наступая на него босыми ногами, вдавливая в мягкую шерсть, до тех пор, пока моя жизнь не прогорела бы так же, - то тлея, то вспыхивая огоньком на конце.
Злость, она же тоже осязаема, еще можно понюхать, попробовать на вкус, - это кровь твоего врага; самая настоящая кипучая злоба, и еще – ощущение пустоты и победы, - именно в таком порядке. Сначала всегда идет пустота, а потом, - полное поражение, как сейчас, когда этот мальчишка бьет пятками по стене, словно ища опору под ногами, - совсем еще юнец, курс третий не старше, и нашивка на мантии синяя, - со всем не в тон его глаз; она – спокойная, а у него – липкий страх; и я – проиграл. Потому что мои зрачки уже расширились до возможных пределов, затмевая радужную оболочку, я не вижу, - я чувствую, - как бы не превратились в щелки.
Проигрывать, - всегда легче. Сложнее – отпустить руки, резко, да так, что пацан сползает по стенке на холодный пол, садясь на него и прижимая колени к лицу, - в глазах уже нет страха, только насмешка.
По твоему дому были бы расставлены пепельницы, самые разные: из стекла, из хрусталя – изящные, стоящие на полу, из железных консервных банок, с неровными, проржавевшими краями, царапающими кожу.
Он тоже понимает, что ты проигрываешь, пускай и самому себе, потому что битва зверь – человек вечна, она не закончится, пока не перелопаются все кровяные тельца в артериях, пока сердце качает кровь, а легкие функционируют.
Она вечна, ты вечен, поражение незримо бесконечно.
Поэтому отшатываешься к противоположной стене, сжимаешь виски ладонями, пряча голову, слыша краем уха топот ног, и замечая, как за поворотом мелькнула мантия, только зрение уже не человеческое, - волчье.
А еще от мальчишки до сих пор пахнет кровью и страхом.
чертчертчерт
Посмотри на свои ладони, Люпин. Линии неровные, пальцы тонкие, вены на них видны, - кожа болезненная, матовая, как у человека при сильнейшей лихорадки, затрястись бы, - да сил уже нет, злость она же выпивает, выжимает подчистую, был человек, стал сосуд.
А под кроватью валялись бы зажигалки, их было бы много, самых разных цветов, и все нерабочие, но ты бы их не выкидывала. Садилась бы, - брала каждую в руки и сосредоточенно щелкала, словно надеясь, что они вдруг заработают, и покажется язычок пламени, - слизнет свою часть воздуха, выжигая её, оставляя лишь запах паленого пластика.
Знаешь, Блэк, у тебя руки холодные, я это через рубашку чувствую, - а может и впрямь лихорадит, пальцы не двигаются, губы трясутся, - сказать что-то сложно. Именно поэтому, беспрекословно иду за тобой, а ты держишься за мой рукав, только осторожно, словно боишься, что схвачу. Или – боишься потерять, второй вариант мне понравился бы много больше, девочка с глазами цвета расплавленного формалина. Но иду за тобой, всегда иду, руки в карманы, голова опущена, - как через густой лес, но иду. До комнаты в теплых тонах, до кровати, на которую можно сесть, обхватив голову руками и мерно раскачиваясь.
А потом, однажды ты бросишь курить, просто так, сомнешь упаковку и выкинешь в помойное ведро, раскроешь все окна, и воздух вынесет весь дым из этой комнаты, и я тоже выветрюсь из твоих легких, и меланхолия уйдешь.
- Мед, зря ты меня сюда привела. – Виски не болят, разрываются, руки сжимаются, кровь по стенкам вен, тук-тук, пульсом, да так, что в ушах слышно.
Тук-тук, тук-тук, капли по стеклу, дым впитался в стены, пепельницы раскиданы, а пепел слился с ковром.
На моих часах 22.20, - тебя нет.

 Отправлено: 28.09.09 23:05. Заголовок: В шестнадцатом веке ..

цитата:

В шестнадцатом веке в Англии была распространена поговорка "овцы съели людей". Я до сих пор ищу свою овцу, тогда это было в переносном значении - сейчас у нас по-настоящему, овцы все так же едят людей, а ведь пятьсот лет прошло, с ума сойти. И никто не придет спасать. ©

Вот уже который год каждый прожитый день начинается с проповеди. Хватит, Меда, спокойно, Меда, придержи поводья, Меда, не злись, не надо, повремени. И я временю которую жизнь. Усиленно скрываю факт своего курения. Ношу каблуки с набойками из пластика, чтобы туфли не стучали по коридорам слишком громко. Собаку выгуливаю поздней ночью или ранним-ранним утром. Мало сплю – старосте положено просыпаться первой, а ложиться последней. Давно пора сложить лавры хорошей девочки в старую коробку и задвинуть в дальний ящик комода, а я все медлю. Просыпаюсь с проповедью самой себе. Засыпаю – с исповедью.
Странно, я праздную Рождество и Пасху, но тот Бог, которому я молюсь, не имеет ничего общего с католической церковью. Этого Бога люди никогда не прибивали к кресту.
Честно говоря, я даже не до конца понимаю, с кем разговариваю по ночам. Ведь прошло девять жизней с тех пор, как я последний раз произносила имена. Скоро я совсем перестану их говорить – это почти как жизнь сурдопереводчика, только проще. Я храню в памяти тысячу разных лиц, но с трудом вспоминаю, что такое номинативная функция в человеческих отношениях.
Я хорошо играю в паршивую игру под названием «один говорит – другой верит», только почему-то говорить всегда выпадает мне. Возможно, именно поэтому я – по-настоящему хорошая староста, не пропускающая собраний, ничего не забывающая, всегда размеренно цокающая каблуками в конце коридора. Надо же, какая драма – для всех Блэков Слизерин стал чем-то вроде клейма на лошади, а я вот – староста Гриффиндора. Дурная ирония.
А если говорить о смыслах, то раньше я все думала, как бы мне успеть завершить все дела (или хотя бы начать их) лет до шестидесяти. Потому что потом – никаких возможностей, по большому-то счету. Но с тем рьяным усердием, с каким я себя гроблю, эта проблема отпадает сама собой. Разве что не пью. С другой стороны, человек, умеющий съесть себя живьем безо всяких специй, не нуждается в алкогольном бреду. А я – именно из тех людей.
Сегодня первое сентября – утром я вычеркнула в календарике еще одну цифру, и стало немного легче. Я не отсчитываю время до конца света и даже не помечаю красными чернилами месячные, но привычка считать дни вошла в жизнь, как никотин или пес, стягивающий одеяло с кровати каждое утро. По сути, каждый день ничем не отличается от предыдущего, и в этом есть некая саркастическая, успокаивающая гармония, будто бы поезда никогда не сходят с рельсов.
Потому что первое сентября – это тоже символ, а я их ищу веками, иногда целыми эпохами. Сегодня, например, кончилась инквизиция, и я точно знаю, что она не вернется, потому что больше я не переступлю порог поместья Блэков. Да меня и не позовут.
Люди собираются в Большом Зале, но меня там нет (мне кажется, и не было никогда), потому что по коридорам должны снова простучать каблуки с нежелезными набойками [запасные набойки я всегда ношу в левом кармане юбки – зачем, спрашивается?], возвещая, что в мире опять ничего не изменилось, несмотря на даты, уплывающие в прошлое на календарике. А еще – осень, и это тоже символ, можно сделать что-нибудь странное и списать все на эту символику. Всего-то осталось научиться жить без кислорода – а кислород, вот же он, прижимает к стене мальчишку, в глазах – ярость (не человеческая – волчья), а я кто?
Я примерная староста, здравствуй, давно не виделись, как ты здесь?..
- Ремус! Прекрати немедленно! – кидаюсь вперед, отрываю, не отчитываю, а так – укоряю взглядом. Потом что-то говорю мальчишке. Снимаю за что-то баллы – за что, убей не помню. Я же не железо. Не камень, не кремень. Не черная королева. Хоть и Блэк по фамилии.
Забудь ее вообще, эту фамилию, Рем. Твоя вот тоже ничего не значит.
Да, у меня ледяные ладони, всегда были и, наверное, останутся; но это же хорошо, что ничего не меняется. Это хорошо, что я не делаю перестановок в комнате, это хорошо, что ты все еще звереныш, Рем, это хорошо, что я по-прежнему делаю вид, что забочусь о тебе как о друге, а не как о том, что давно созрело вот в этой вот плоской груди.
Люпина я веду сквозь коридоры – к башне; половицы и камень помнят мои шаги, помнят твои шаги, помнят шаги Лили. Нас не станет – а они все равно будут помнить. Иногда мне мерещится, что все мы – просто призраки в замке, который не умирает.
Я говорю пароль перед статуей, охраняющей комнату. Четко, чеканно, характерным нравоучительным тоном. Ненавижу его. Как выясняется, я очень много всего в себе не люблю. Этот тон, например. Или набойки в правом кармане.
А сейчас ты увидишь полную пепельницу окурков, и мне станет стыдно, я стану растерянной и невнятной, покраснею, начну нести околесицу.
Это хорошо, что ничего не меняется.
А из-за открывающейся двери моих комнат скребется Элвис. Много лет уж скребется. Собаки же лучше и преданнее людей. Я слышала, волки из рода собачьих?
Элвис скребется, потом – бросается на ноги, путается, вылизывает. Только вот к Рему почему-то не слишком ластится, хотя вообще-то он у меня солнечный. Паршивый охранник, но замечательный друг.
- Эл, ну перестань, у нас же гости… Эл!.. Рем, а ты не стесняйся, проходи, садись, чаю хочешь? У меня его, правда, нет, но есть кофе. Очень хороший, – ну вот, я предсказательница не хуже Нострадамуса – начинаю краснеть и нести чушь. – Ничего не зря. Рем… ты не молчи. Я же все понимаю, правда… Я тебе друг или кто?
Я все понимаю – конечно, я тебе друг, человек с волчьей душой, но ты мне кто – не знаю.
А знаешь, мне ведь завидуют. Сегодня в вагоне купе я слышала в спину: «Она же Блэк, такая богатая, успешная, красивая, чистокровная, я хочу, как она». Мне завидуют, Рем, ты можешь себе представить?
А я отхожу к окну, вытряхиваю пепел в форточку и торопливо закуриваю, будто бы таясь от тебя – это просто привычка скрывать вторую натуру, не обращай внимания, - стою и думаю: милая девочка, я стою напротив человека, которого люблю (возможно, это иллюзия), и тоже хочу, как ты – относиться проще и искренне полагать, что имею право думать, что я лучше других. Я тоже хочу уметь думать, что корона и я созданы друг для друга – а как же иначе?
Но от сигареты жжет язык (я ведь действительно очень много курю), а человек, которого хочется клонировать на память, сидит на кровати и мерно раскачивается из стороны в сторону – и корона, созданная для меня, потерялась еще на почте.
Все это – в мои-то разнесчастные неполные восемнадцать,
мамочка, что же станет со мной дальше?

 Отправлено: 03.10.09 22:15. Заголовок: And if I told you th..

And if I told you that I loved you
You'd maybe think there's something wrong.
© Sting

Когда-нибудь мою жизнь, что станет колодой карт, раскидают по разным игрокам, которые будут чертыхаться сквозь зубы, мять в руках эти куски картона, швырять её на зеленый потертый стол, заливаясь победным смехом, а потом резко затихать, понимая, что нашлись карты, которые смогут перекрыть их. Её будут втихаря прятать в широкие рукава и вытаскивать в самый нужный момент, как человек, теряющийся в выборе, достает с антресолей старую шкатулку с детскими ценностями, что бы хоть что-то осознать.
А я бы нарисовал на твоей спине красный знак червей, раскрашивая его твоей кровью, что несомненно проступит из мельчайших ранок. Ты бы вздрагивала, неровно поводила плечами, и убирала волосы, чтобы они не мешали, и слишком сильно вцеплялась пальцами в кровать.
А на завтра он бы исчез.
Как исчезнут мои следы пребывания в этой комнате: слегка измятое покрывало на кровати, открытое тобой окно, слова, которые с жадностью впитывают эти стены, вжимают в себя, до последнего звука, который вливается в эту поверхность, становясь одним из причудливых узоров на обоях, все твои стены разукрашены обоями, Андромеда, - я был тут всегда.
И каждый раз уходил, что бы вернуться. И ты всегда это знала, поэтому и распахивала окно, нарочно сминала покрывало, а потом курила-курила-курила, как-то даже слишком много, - тебе так казалось, - ровно настолько, что бы из этого дыма мог проступить мой силуэт. А он все не проступал, - его рассеивал ветер из открытого окна, - тогда ты кидалась к нему, спотыкалась по дороге, падала, больно разбивала коленку, но все равно захлопывала его, вот только в комнате не оставалось и следа от табачного дыма. Тогда ты вздыхала, садилась на измятое покрывало, доставала бинт, обычный маггловский бинт и перебинтовывала коленку, - и так каждый раз, хотя следовало бы просто убрать с дороги ненужный предмет.
Мы просто не научились сметать преграды. Как же, их нужно обходить, - осторожно, чтобы не задеть. Зачем, Меда? Мы не убираем их потому, что если идущий за нами человек не разобьет себе ногу об это препятствие, это было бы нечестно.
Совершенно не Гриффиндорское понятие о справедливости мира, тебе так не кажется?
Я бы вообще с удовольствием заваливал бы тебя всякого рода вопросами, а ты бы отводила глаза, - не зная, как найти ответ, - слишком запуталась в своем образе послушной старосты Гриффиндора, моя милая девочка, а я, увы, научился видеть тебя насквозь, за эти семь долгих-коротких-чужеродных лет.
А не пошло бы оно к черту это умение.
Самолично подарил бы его кому, завернув в яркую упаковку и перевязав ярким бантиком, пусть кто-то оскалится от удовольствия, а потом, поняв, что это за вещь, в ужасе отшатнулся бы. Потому что понимать тебе – это больно.
Это почти как когда твое тело рвется на мельчайшие кусочки, преобразовываясь, а изо рта вырывается пар от дыхания, и капли крови падают на землю. Крови не волчьей, - человечьей. Иногда мне кажется, что в моих артериях её лишком мало, - я все её отдал зверю внутри себя, - опять же перевязав ленточкой.
А я не боюсь боли, Меда. Уже не боюсь. Проиграть боюсь, потерять тебя, кажется – тоже. Вот только терять тебя не больно, - я ведь всегда найду. От твоей походки пахнет крепким кофе, а от запястий табачным дымом, - я впитал бы их, и растворился, став силуэтом из дыма, до тех пор, пока ты не откроешь окно.
Мы играем в замкнутый круг.
Завтра нам с тобой сдадут новые карты, и уже ночью я буду вырисовывать на твоей спине пики, убеждаясь, что у Блэков и впрямь черная кровь.
Но пока я все еще жду, когда растает мой силуэт, что ты выдыхаешь из легких, отводя взгляд и смотря в окно, - на то, как в замок приходит ночь, - преобразовываясь из шума людских голосов в Большом зале, из треска факелов, впервые загоревшихся спустя долгое лето, из смеха, объятий, дружеских поцелуев и выкриков «Как я скучал», ночь она ведь придет, а мы останемся тут.
Куда нам деваться, Меда?
До следующей карточной партии эти четыре стены наша клетка и самый крупный выигрыш.
Наверное именно поэтому встаю с измятого покрывала, - оставляю тебе его на память, представляешь, подхожу совсем близко, так что на лице оседают остатки никотина, слышу, как ты дышишь и как бьется сердце. Не я слышу, он слышит.
Постоянно забываю про то, что у нас с ним на двоих один кровоток и подушечки на пальцах, которыми я сейчас осторожно дотрагиваюсь до твоего лица, - скул, щеки, подбородка, одинаково мягкие.
Ты выдыхай мне прямо в губы этот дым, - я буду учится дышать с тобой одним ядовитым воздухом, - это просто оказывается.
- Нет, спасибо, Меда. – Кофе, твой запах, он не впитается в мои жилы, просто разорвет их к чертовой матери, - А что сказать? Мне очень жаль, этого больше не повторится? Знаешь, что самое ужасное? Мне его совсем не жаль, и я бы сделал это еще раз. Видишь, как все получается.
Не Гриффиндорская это мораль, Блэк. Знаешь, а если я присяду и приподниму подол твоей юбки, я непременно увижу забинтованную бинтом коленку.
В дурацких кинофильмах после этого бы сказали «Ты ждала, и я пришел», а я говорю: «Мне не жаль».
Какой из меня герой, Меда?
А не сгореть бы им всем в синем пламени.
Ты только кури и пей кофе, - я не хочу терять этот запах.

 Отправлено: 05.10.09 21:45. Заголовок: - Сделал бы еще раз?..

 Отправлено: 12.10.09 22:06. Заголовок: Когда я был совсем м..

Когда я был совсем мальчишкой, таким же ребенком, как и все остальные, - держал мать за руку, когда она шла по улице, приставал к отцу с вопросами об устройстве мироздания, родители водили меня к врачу. Это был высокий старичок суховатого телосложения, с длинными усами, которые, не смотря на его седину, все еще были черными. Он часто улыбался и шутил, делал вид, что заигрывает с моей матерью, выписывал мне микстуры, когда я болел и непременно говорил, какие из них приятнее на вкус.
Потом меня привели совсем к другому доктору, совсем еще молоденькому пареньку, - он смотрел на меня с презрением, и пытался скрыть это, когда подшучивал с родителями, но в его глазах явно читалось облегчение, когда он просил меня выйти и оставался наедине с родителями. Он что-то рассказывал про значение луны, про мои превращения, а сам при этом теребил в руках перчатку, - он всегда касался меня только в них, словно боялся, что эта инфекция пристанет и к нему. Однажды, будучи взрослым, кажется, в начале этого лета, я посмотрел на него, уже взрослого мужчину, стремительно одевающего на руки перчатки при моем поведении, сказал: «Хэй, док, ничего страшного, моя болезнь не передается по воздуху, а кусать я вас не хочу». Он опустил в пол глаза, но перчаток не снял. Это стереотипы, моя милая девочка, стереотипы.
То самое, что ты кладешь в основу своей проповеди. «Полнолуние, Ремус, оно на тебя влияет…»
- А ты знаешь, что такое полнолуние? – Я, как обычно, не сдерживаюсь, ай, черт с этим, мы начинаем играть в открытую, Меда, - Что такое, когда смотря на небо, ты думаешь не о шаблонном определении романтики, не о том, что входит в состав лунной поверхности, а о том, что ты можешь перегрызть кому-то горло. Вот так вот просто, безо всяких мучений совести. – Я слишком часто дышу, - грудная клетка опадает и поднимается в такт работе легких, что подобно не проржавевшему насосу, качают воздух, и говорю быстро, торопливо, вываливая все это на тебя, словно хочу, что бы ты отступила еще дальше, всосалась бы уже в эту чертову стену, и исчезла-исчезла-исчезла, что бы не было тебя в этой комнате, что бы не видеть тебя, слышишь, не видеть Блэк. Не задавать тебе этих вопросов, показывая, раз за разом вышвыривая свою сущность на мягкий ковер под твоими ногами. Там уже лежит пепел от сигареты, - мне та самое место.
- Можешь не отвечать на этот вопрос. Он из разряда тех, что ниже пояса. А если ответишь, - подумай, не будет ли фикцией все, что мы вообще когда-либо делаем. А потом изложи все это первокурснику, которого ты должна была сегодня отвести в гостиную Гриффиндора, - и послушай, что он тебе скажет. – Я не читаю отповедь, не говорю проповедей, - никогда не умел. Вот только знаешь, значок старосты, - если его сжать в руке, как символ гордости, - больно режет пальцы, до крови, - а если выкинуть в ближайшую урну, - обязательно потом найдешь, пусть и под другим названием. Я не резал себе руки, не находил его вновь, просто прикрепил его к мантии, поддерживая стремление Дамблдора показать то, что я самый обычный ученик, который вовсе не шарахается от полной луны. Да-да, я не шарахаюсь, я просто прячусь, - так мерзость звучит более притягательно, не так ли?
Знаешь, мне иногда интересно, где остается тот Ремус Люпин, который весело смеется со своими друзьями, хмурит брови, когда они начинают портить окружающим жизнь, увлеченно рассуждает о прочитанных книгах, и о том, из-за чего все же начались восстания волшебников в семнадцатом веке. Где это мальчишка, неужели я его опять потерял, ай-яй-яй, несносный ребенок. Найти бы его, взять за руку, - знаешь, у него руки другие, теплые. У меня со зверем, - холодные, такими обнимать не удобно, а к ранам прикладывать в самый раз, - звери лечат себя сами. А люди так и не научились, все нам мало, все нам не так.
У тебя голова болит, у меня за ребрами что-то, давай притворимся, что я скурил с тобой пачку сигарет, а потом пробежался по всем лестницам, - да-да, врать иногда так удобно, моя не_гриффиндорака Блэк.
- Хочешь, я уйду? – Я отшатываюсь, пожалуй, слишком поздно, но я ведь делаю это, - мастерски подбираю себе оправдания. Я уйду, и не будет этого разговора, этой повязки на твоей коленке, что упорно мне мерещится, - стянуть бы её, да поцеловать светлую кожу, что бы ты ладонями лицо зажала.
Я ведь уйду, и ты вздохнешь свободно.
А я бы уходил, зная, что ты ждешь, когда я вернусь.