Дата, время, погода: 1 сентября, на улице душно, льет дождь.18.00-20.00.
В игре: ученики собираются в Большом зале праздновать праздник знаний, обмениваются воспоминаниями с прошлого курса, хвастаются тем, как провели лето.
Отправлено: 01.10.09 01:51. Заголовок: Здесь тускло: ты не ..
Здесь тускло: ты не видишь собственные руки, только догадываешься об их существовании, как догадываешься о существовании всего, что тебя окружает. Если провести локтем по стене справа, поцарапаешь кожу, если подняться и сделать семь шагов, упрёшься в железную решёту. Если засмеяться – громко, пронзительно – эхо повторит хохот изрезанным искажением, а потом донесётся чей-то крик. В этой дыре ещё теплится жизнь. Первое время можешь ждать, кривить губы в усмешках, смеяться боли, смеяться воспоминаниям, смеяться всему, что видишь и чувствуешь. Но проходит неделя, месяц, год... Ты всё чаще считаешь количество кирпичей в стенах, каждый раз сбиваясь со счёта и начиная заново. Всё чаще повторяешь фразы, начала фраз – и предложения, которые сами возникают в голове, от чувства дежа вю никуда не деться. Сначала говоришь с собой шёпотом, потом надрываешь горло в надежде услышать ответ не из своих уст. Через определённый промежуток времени успокаиваешься и затихаешь в жалком подобии постели. Здесь невозможно определить, сон это или явь, потому что всё слилось в один непрекращающийся бред с серым запахом вечного тумана. И кажется, что этот туман поселился у тебя в печени, пожирая организм изнутри, растворяя лёгкие и заполняя их – после начинаешь судорожно кашлять, но даже кашляя не в силах остановить рвущийся смех. Выплёвываешь его, давишься издаваемыми звуками, задыхаешься – и продолжаешь жить. Сопротивляться вторжению в свой рассудок бессмысленно, но по привычке снова пытаешься сохранить сознание. И снова терпишь поражение, утопая в беспросветности прошлого – видимо, дементоры сегодня особенно голодны. Неудивительно, ведь новых партий не поступало и не поступит, а что взять с тех, кого держат здесь больше трёх лет? Мало кто может поделиться счастливыми воспоминаниями. Их попросту не осталось. И приходит отравляющее удовольствие, что этим мерзким созданиям сейчас не так хорошо, как может быть, что они голодны и озлоблены этим фактом. Это, чёрт возьми, тоже весело. Однако секундная радость проходит, сменяясь судорогой от пронизывающего холода. Только и остаётся, что закутаться в тонкую материю, призванную заменять одеяло. Если бы не усталость, Антонин разбивал бы руки, крыл по-русски всех авроров вместе взятых, сжимал кулаками виски до тех пор, пока в сосудах не запульсировала бы кровь. Всему мешала разрастающаяся в желудке пустота, перекрывшая доступ к кислороду. Кашель накрыл слишком внезапно, чтобы успеть встать с постели и мужчина судорожно выталкивал из себя воздух вместе с чем-то красным, тут же въедавшимся в покрывало. Можешь ненавидеть других, но только не себя.
Мозг невольно указывает мне, что рана затягивается. Она то увеличивается в размерах, то сужается. До чего глупо – медленно умирать от раны, нанесённой самим собой, по сути... А может, я и не умираю, просто меня разъедает изнутри окислившееся железо с терпким запахом. А может, я давно умер или заснул, ведь это одно и то же. До безумия любить свободу и сидеть в четырёх стенах, вернее, лежать, мечтая, чтобы хрип не терзал и без того разодранное горло. Что может быть поганее постоянного ощущения скованности – в действиях и мыслях? Все струны души смёрзлись, ссохлись. И без того паршиво, зачем же ещё так стучать об пол: свободные живые люди – редкость, но к ним испытываешь безумную зависть – да только не признаешься в этом ни себе, ни другим. Когда приходил этот Крауч, проведать сына, его провожали смешками и едкими словечками. Неизвестно, кто за дверью, совершенно неважно, кто это. Ублюдки, все. Все, кто с деланно-скорбными лицами заглядывают в коридоры и разговаривают с заключёнными. Ни черта они не знают, ни черта не понимают. А ты – знаешь? - Сделайте одолжение, заткнитесь... – голос низкий, сиплый. – Спать нам ещё не запрещается? Ложь. Всё равно ты не уснёшь, отворачиваясь к стене и понимая, что даже с плотно-сомкнутыми веками видишь свою камеру. Мир, увы, не исчезает, когда закрываешь глаза, в мире появляется множество теней и они опутывают своей паутиной ноги, руки, сердце – сердце стучит медленнее. Мир остаётся с тобой, а ты сходишь с ума от невозможности выбросить его из головы. Da gori ono vse sinim plamenem.
Сначала показалось – наваждение. Но нет, обоняние отчетливо улавливало запах созревшей полыни. Полыни, выгоревшей на солнце, приобретшей оттенок пожухлого сена; желтоватые проблески среди зелени. И запах шел с моря. Рослый, крепкий детина-надзиратель заметил, как она мгновенно подобралась, принюхиваясь, и усмехнулся и объяснил: - Это счастливые воспоминания. От моря пахнет лучшим, что было в вашей жизни. Это для того, чтобы дементорам было, чем питаться. Плечи передернуло; Андромеда молча кивнула. Следовало бы догадаться самой. Надзиратель пропустил ее вперед – она ступила на узкую крутую лестницу, ведущую вверх, по спирали, чувствуя, как в затылок упирается тяжелое мужское дыхание. Аромат полыни исчез так молниеносно, будто его и не было – теперь пахло только сыростью, спертым воздухом и потом. - Уровень первый. Воры, грабители, разбойники, мошенники, - скучающим голосом возвестил мужчина, когда они вышли на узкую грязную площадку, вымощенную ледяными камнями, перед железной дверью. Ни единого звука. Даже эха шагов не слышно. Не останавливаясь, надзиратель прошел вперед и двинулся вперед по той же винтовой лестнице. На секунду Меда приостановилась. Кажется, за щелью в двери что-то мелькнуло, и тело тут же заволокло мерзким ледяным страхом. Будто прочитав ее мысли, надзиратель бросил через плечо: - Здесь почти нет дементоров. Так, мелочи. Основная масса наверху. Там для них есть, чем поживиться. На мгновение она даже удивилась: как можно говорить о таких вещах настолько скучающим тоном? Будто о погоде вещает. И тут же вспомнила: ну да, это – его работа. Человек ведь ко всему привыкает. После нескольких лет службы за стенками Азкабана даже этот могильный холод покажется чем-то само собой разумеющимся. К тому же наверняка существуют какие-то меры, позволяющие контролировать дементоров. - Уровень второй. Взяточники, казнокрады, экономические преступники. Такая же железная дверь, на этот раз наглухо закрытая, снова – ни звука. Тишина давила на уши, костяшки пальцев закоченели; поднимаясь по каменным ступеням все выше и выше, она попробовала согреть руки дыханием. Не помогало. Вдруг впереди мелькнула странная неясная тень. Меда сбавила шаг, пригляделась получше. На третьей площадке стояла женщина. Черная, наглухо застегнутая у горла мантия, по плечам рассыпалась густая, тяжелая копна смоляных волос; лицо неподвижное, как у мраморной статуи, с насмешкой на тонко очерченных губах. Дышать вдруг стало нечем, голова закружилась, и Меда автоматически схватилась за стену. Этого не может быть… не может, не может… - Ридикулус, - равнодушно бросил надзиратель, ступая на очередной лестничный пролет. Наверное, было что-то такое в ее лице… странное. Паническое. Явно постаравшись смягчить голос (и безуспешно), он отстраненно сообщил: - Боггарт. Их здесь много. Идемте, - и пошел дальше. Несколько секунд потребовалось на то, чтобы заново научиться дышать. Почувствовать, как снова начинает сокращаться сердечная мышца, раз за разом все быстрее. Такая похожая… настоящая… Интересно, что значил тот запах? Неужели самое счастливое воспоминание всей ее жизни – всего-навсего созревшая августовская полынь? Что это значит… где она могла его почувствовать… Два следующих уровня она прослушала; это бездушное перечисление людских грехов определенно что-то напоминало. - Министерство… - Что? – надзиратель остановился так резко, что она едва не врезалась в его спину. - Устройство вашего Азкабана очень похоже на министерское, не находите? Тяжело посмотрев из-под каменных век, мужчина шумно вздохнул и продолжил свое безрадостное шествие. - Лучше вам забыть о том, что вы видели здесь и какие ассоциации это у вас вызывает, миссис Тонкс. Я ясно изъясняюсь? - Вполне. - Уровень шестой. Убийцы и политические преступники. Добро пожаловать, мадам. Медленно, очень медленно засовы на дверях начали отодвигаться – утробный скрип пронесся от ушей до коленей, заполнил все пространство; со скрежетом двери открылись, и что-то темное, дымное, скрытое плащом выплыло из полутьмы; в первую секунду стало так холодно, что ноги перестали держать; смрадное, громоздкое, исполинское дыхание ударило в лицо, прокатилось по всему телу, а потом надзиратель сделал какой-то короткий, мимолетный жест, и все кончилось. Кровь снова начала перекатываться по венам с утроенной силой. Дементор скользнул мимо (прикосновение плаща к коже заставило мелкие волоски на руке покрыться изморосью) и исчез в темноте так же стремительно, как и появился. - Беллатрикс Лестрейндж содержится на третьем поясе – пройдете вперед мимо трехголовой горгульи, повернете налево, два пролета вверх. Сириус Блэк на втором поясе – то же самое, только направо. У вас двадцать минут, не больше. Я буду ждать вас здесь, не задерживайтесь. Пока вы там, дементоры не побеспокоят. Но через двадцать минут я за них не ручаюсь. Она осторожно прошла внутрь – темный коридор без просветов, единственный источник тусклого солнца – маленькие окошки под потолком в двух концах коридора. Первая зарешеченная камера – в нескольких метрах. Меда машинально сделала к ней шаг. Юноша. Совсем мальчишка еще – худое, незнакомое лицо, тюремная роба, ноги согнуты в коленях, притянуты к груди в каком-то судорожном защитном жесте. Лежит прямо на каменном полу. Спит. Или притворяется. Автоматически Меда пошарила глазами вокруг и наткнулась взглядом на табличку, прибитую рядом с решеткой. Какие-то цифры… - Подождите! – развернулась, посмотрела в усталое лицо надзирателя. - А как же… где имена? Он издал короткий хриплый смешок и прислонился к двери, похлопав ее по металлическому боку. Жуткий жест. - Здесь нет имен, миссис Тонкс. Номера на табличках – вот и все наименования. Да и зачем они вам, эти имена? Неужто сестру с братцем не узнаете? – откровенный подкол. Как же – иметь родственников, заключенных на шестом уровне тюрьмы Азкабан, нынче стало не в чести. – Двадцать минут, не забыли? …Коридоры, коридоры. Уродливая статуя недвижимой трехглавой горгульи – только каменные глаза провожают недобрым, предостерегающим взглядом. В этом месте нет ни гостеприимства, ни радушия. Как там он сказал? Направо-налево? Чуть помедлив, она огляделась – все тот же коридор, идентичный первому, два оконца под потолком. Камеры. Где-то слышен потусторонний шорох. Никто не разговаривает. Страх накатил с такой безудержной силой, что колени сделались ватными. Она повернула налево. Сделала несколько шагов по избитым ступенькам. Сколько раз их переступали за последние тысячу лет? Люди, знавшие привкус крови. Видевшие отблеск зеленого пламени в глазах жертвы. Один пролет вверх. Остался еще один. Внезапно вспомнилась женщина в мантии на третьем уровне. Насколько похожа на нее теперь та, заключенная ярусом выше? Как в «Божественной комедии» Данте. Шестой круг ада – еретики, терзаемые вечным огнем. За ними – тираны и убийцы, плывущие в потоке кипящей крови. Меньше всего это место похоже на адское пекло. Хотя бы потому, что здесь смертельный холод. Что-то толкнуло ее в грудь – кашель. Короткий, каркающий кашель, доносящийся откуда-то сбоку. На удивление человечный. На мгновение она закрыла глаза, по старой целительской привычке определяя состояние здоровья. Так и есть, кашляет кровью. Тут вариантов немного – повреждение трахеи, острые формы бронхита, туберкулез, либо опухоль легких. Может, и порок сердца, тут без обследования и не скажешь… Внезапно захотелось смеяться. Истерически хохотать. Какое, к чертям собачьим, обследование, Меда, очнись, вспомни, где ты! В лучшем случае в этих местах с кровохарканьем борются одним методом – закрывают глаза. А если уж совсем безнадежно, всегда есть пахнущее полынью море, куда наверняка не раз скидывали трупы. Двадцать минут. Двадцать минут. К черту. На крайний случай есть Патронус. Каблуки простучали по каменному монолиту пола; она отчаянно старалась не поворачивать головы, быстро вышагивая мимо камер, но все равно заметила пустую камеру. Машинально глянула на табличку и сбавила шаг. Номера не было. Отчего-то именно на этой, блестящей, натертой до неестественного блеска табличке было выведено имя. Барти Крауч-младший. Годы жизни… Странное ощущение – не то цапнуло что-то в груди, не то отпустило. Живая могила. А мальчик был такой смешной, путался в Распределяющей Шляпе, переступал с ноги на ногу, один раз уронил груду учебников прямо ей на ноги, собрал и улетел, даже не извинившись – все торопился куда-то, не успевал… Кашель усилился, заставив отмереть и двинуться вперед. Человек за решеткой говорит глухо, будто из-под палки. И она не видит его лица. - Я не знаю, что вам запрещается, а что нет, но кровохарканье – очень тревожный признак. Я целитель из больницы Святого Мунго, могу помочь. Позвольте мне посмотреть ваше горло, - все равно, за что ты сидишь, все равно, кто ты, просто повернись, черт тебя побери, и дай мне спасти море от еще одного трупа. Я хочу, чтобы оно пахло полынью, а не разложением плоти. Но подожди… подожди, я перестаю понимать смыслы… - Антонин?..
Отправлено: 06.10.09 00:17. Заголовок: Тени окружают, вьютс..
Тени окружают, вьются над головой, расплавленным свинцом затекают в уши, добираются до сердца и там сковывают его, а оно бьётся прерывисто-часто, забывая о времени и ненужности нервных ударов. Руки бессильно царапают стены и уже невозможно отличить кровь от грязи, слишком въелась одна в другую. Голова, голова, шальная голова – почему ты раскалываешься на куски от терзаемых тебя мыслей. Голоса вокруг всё усиливаются, они требуют, чтобы их выслушали, чтобы за них отомстили, чтобы их утешили и обласкали. Всюду шорохи мантий, скрежет зубов, крики.
Нет, нет, прошу, только не дочь, только не мою малышку... Уйди, чудовище! Нет, Анна! Анна!.. Хватит, прекрати, неужели тебе нравится это? Не мучай её, возьми меня, ей всего тринадцать... Пожалуйста, прошу тебя... умоляю... что мне сделать, чтобы ты... Нет! Пустые вопли в бесконечность, которые уходят корнями всё дальше, всё глубже погребая под ворохом воспоминаний. Дерево проросло в тебе самом, а его корни змеятся между рёбер, проходят сквозь виски. Вплетаясь в подсознание, корни проникают под скользкие плиты давно ушедшего. Мразь, не зря в отделе рассказывают о тебе как о ненормальном – ты и есть ненормальный! Ступефай! Импедимента!.. Отпусти Бродерс. Милая, я его достану, держись. Отпусти её, тварь! Я тебя приконч... И только свист деревьев и громкий плач женщины, бьющей изо всех сил руками человека в серебристой маске. Фэб? Каменное лицо, а потом неестественно-гортанный хохот. Да, Пруэтт, моё лицо всё же было последним, что ты увидел в своей жизни. Глупость брата тебя ничему не научила.
Вернуться из забытья сложно, легче позволить себя растащить по самым дальним уголкам памяти. Расколоться на тысячи осколков, растечься чем-то тягучим и взрывоопасным – чтобы взорвать к чертям собачьим любое место, до которого дотечёт жидкость. Сжигать проще, чем тушить и бальзамировать – так было и будет всегда. Сжигать города, мосты, людей на этих мостах; взрывать и смеяться, до нечувствительности сжимая запястья. Шёпот листьев подскажет мне, что я всё ещё стою на аллее в парке, а вдаль уходит зеркальное отражение, звеня складками одежды. Позовёшь обратно – не оглянётся, пойдёшь следом – потеряешь рассудок, останешься на месте – превратишься в психа с кривой ухмылкой. Наилучший вариант, не так ли? Пропадом пропади, пропадом... Шепчешь как заклинание и знаешь, что эти слова не обладают волшебной силой, да и палочки у тебя нет – или она пылится в какой-то задрипанной кладовке, или её давно сломали напополам. Должно быть, перо гиппогрифа очень нелепо торчит изнутри и выглядит так, словно его обмотали двумя обрубками мёртвого дерева. А ведь палочка говорила, пела многоцветием мира, шептала по ночам новые планы и возможности. Нет её рядом, нет. И самое мерзкое, что никого рядом нет, да и не было. Ведь так важно не позволить перейти грань, удержать всех на грани – привязанность имеет свойство отдаваться холодом в груди. Ты продолжаешь играть в свои собственные игры, по своим законам, в конечном итоге ненавидя эти законы. С какой озлобленностью клянёшь принципы, с какой педантичностью их придерживаешься. Противоречия встают поперёк горла и винить их во всём, что происходит, стало обыденным явлением. Но ведь ты сам выбрал свою дорогу, только ты и никто и другой. Выбрал. Порой готов голыми руками вырвать из себя право на выбор и бросить его подальше на корм собакам. Только до сих пор не вырвал, предпочитая то мёрзнуть от лютого холода, то умирать от жары. В крайностях есть неповторимая сладость, пусть ты ненавидишь и её тоже. Что такое ненависть? Оборотная сторона любви. Ты любишь всё случившееся и случайное, прошлое и будущее, особой любовью любишь даже тех, кого убил. И ненавидишь их.
- Из Святого Мунга – да неужели? – порой Долохову казалось, что он бредит, порой – что он в полном сознании, чётко и трезво разделяя окружающую действительность и свои излишне яркие видения. Антонин тихо засмеялся.– Что вы здесь забыли? Лучше идите по своим делам, леди, вам здесь не место. – он сухо цедит фразы, медленно поднимая голову и садясь на кровати. В полутьме пришедшей не видно, а он слишком сильно сжимал веки и теперь перед глазами цветная рябь. Когда небрежно вытерев губы, мужчина приглядывается к стоящей особе, та произносит его имя. Черты лица продолжают расплываться перед глазами и так сложно сощуриться, чтобы проговорить. – Так меня звали... зовут. Откуда... – а через секунду в памяти вспыхивает образ черноволосой девушки с огромными глазами и тонкими пальцами, так неудачно распределённой на Гриффиндор. Надо снова прищуриться, чтобы и это видение исчезло, но оно не исчезает. - Андромеда? Зачем ты пришла, девушка-осень. Хотя, почему девушка... Женщина. За кого ты там вышла замуж? А мне плевать, для меня ты всё равно будешь семнадцатилетней школьницей с сигаретой в руках и янтарными искрами во взгляде сапфировых глаз. Бескрайняя синь, притягивающая взоры. Как давно я не видел неба? Десять, двадцать лет? - Я же сказал, тебе здесь явно не место. – мужчина даже не двинулся, лишь пронзительно смотрел сквозь решётки. – Пришла проведать Блэка? Да, он дальше. Сложить две единицы оказалось легко, к кому ещё она может прийти. Уж наверное, не к сестричке. Моё небо не синее, оно алое – я давно сжёг и его тоже.
Отправлено: 07.10.09 23:19. Заголовок: Каково это – убивать..
Каково это – убивать? Нет, я спрашиваю не о людских обязательствах перед Богом. Не поднимаю вопроса о моральной стороне дела, не читаю лекции о гуманистических идеалах. Я даже не пытаюсь выяснить, что такое расщепление души, и меня мало интересует то, что случается с ней после смерти. Единственное, что я пытаюсь понять – это внутренняя подоплека убийства. По сути, фактически любой киллер – чистильщик. Разумеется, если убийство совершается по заказу, а не по собственной воле. Забавно, но тот, кто действует по собственному умыслу, грешен дважды. Как исполнитель и как заказчик. А эти люди… люди, чьи лица мелькают в просветах решеток по всему коридору, сидят здесь, расплачиваясь за своего хозяина. Что они получили от него взамен? Пожалуй, только кошмары. Их милорд умел наказывать, а вот с награждениями как-то не случилось… Странно думать, что человека можно так легко превратить в орудие труда. Скажем, лопату, которой закапывают могилы. Или кочергу, которой перемешивают угли в камине. Еще немного – и те лица по другую сторону решетки превратятся в черенки от граблей, и этого никто не заметит. Странно думать, что Антонин Долохов, хрипло откликающийся в полутьме, когда-то учился на одном курсе с нами и иногда замечал за завтраком братьев Пруэтт через стол от себя. Слышал их гогот. Слушал, как на сдвоенном зельеварении Фабиан мямлил, когда его спрашивали о безоаре. Семь лет подряд. Изо дня в день. А однажды убил обоих струей изумрудности, выскользнувшей из волшебной палочки. Потом их закопали, его – сунули в застенки Азкабана. И никто не остался в выигрыше, даже хозяин – вряд ли в аду, куда он, несомненно, попал безо всякого Страшного Суда, его все еще интересуют мирские проблемы. В конце концов, Темный Лорд и при жизни плевать хотел на тех, кто отдавал за него свою душу. Когда мой муж открывает утреннюю газету, первая полоса которой кричит об очередном пожизненном заключении для еще одного Пожирателя, его лицо наливается улыбкой, как яблоко – солнцем. Это улыбка настоящего ликования: смотрите, мы победили, у нас вышло, все получилось! Я стараюсь ему соответствовать, хотя искреннего смеха в такие моменты от меня не услышишь. Хорошо, что Тед не умеет определять мою ложь. Ему, аврору по профессии и по жизни, подобные новости всегда будут усладой. Но я почему-то совсем не чувствую радости. …Антонин. Так тебя звали. Очень давно. Еще у тебя была фамилия – странная, не английская, резавшая слух. «Долохов», - произносили учителя и некоторые знакомые, и ты автоматически вскидывал голову. Сейчас у тебя есть номер на табличке, прибитой рядом с железными прутьями. Только один номер, тюремная роба и три тысячи кошмаров – не только ночью, но и днем. Скажи мне, номер 179928, оно того стоило?.. Надо же – ты провел в этой клетке больше полутора тысяч дней, а глаза живые-живые… - Вряд ли вам оказывают здесь какую-то медицинскую помощь, но мое дело предложить, - я стараюсь говорить спокойно, хотя какое там – здесь действительно очень страшно. Не понимаю, как люди существуют за стенами Азкабана. Или не люди? – К твоему сведению, это действительно очень тревожный признак. Ты можешь умереть за считанные дни. Кого я пытаюсь припугнуть смертью? Человека, который наверняка ждет ее уже несколько лет и все никак не дождется? Это смешно. Я оборачиваюсь, чтобы уйти, потом останавливаюсь. Меня все еще держит один вопрос. К тому же я действительно не могу уйти просто так. Не получается. - Оно того стоило, Антонин?.. Сириус ждет уже четыре года. И подождет еще десять минут – вряд ли они сыграют какую-то роль. А Белла не ждет вовсе. И не ждала никогда. Может, мне просто очень страшно взглянуть в глаза тому, что могло постигнуть и меня? Говоря начистоту, я никогда не была рьяным бойцом против тьмы. Пылкость и самоотверженность – отнюдь не мои сильные стороны. - Ты же не хотел оказаться здесь. И притом наверняка знал, к чему это все приведет. Долохов, ведь ты же не дурак, - я говорю спокойно, чуть наклоняю голову, прищуриваясь, вглядываясь сквозь полумрак за железные прутья, но внутри… внутри меня снова цапает за сердце тяжелое чувство вины. Потому что на самом-то деле, будь я немного храбрее, безрассуднее, чуточку определеннее, отважнее и свободнее в оценках, если бы я умела делить мир на черное и белое, ты сидел бы в этой камере за мое убийство. Это мои кости гнили бы под толщей земли. Может, на моем месте был бы Феб. Была бы Лили. Джеймс. Карадок Дирборн. Это им пришлось бы изображать радость при вести о пожизненном заключении. Не мне. Кажется, я знаю, почему ты еще не сошел с ума, Тош. У тебя нет под рукой выпускного альбома. С затертых страниц улыбается Джеймс Поттер, поправляя вихрастую челку. Морщится Гидеон Пруэтт. Прячет глаза Регулус Блэк. Оглушительно хохочут Лонгботтомы (все уже тогда мысленно называли их одной фамилией). У тебя нет альбома – а у меня есть. Как будто мало далекой депрессии восемьдесят первого. С октября по июнь. Или до сих пор – кто знает. Ведь я-то точно знаю – лучшие из нас остались на тех страницах.
Отправлено: 11.10.09 01:06. Заголовок: Что мне тебе ответит..
Что мне тебе ответить? Что я мерзкий убийца и продлеваю себе жизнь, забирая чужие? Или что в тот короткий миг, когда вижу последний блеск в глазах умирающего, чувствую себя бессмертным? Самоутверждаться за чужой счёт не так плохо, как можно было бы подумать. Но всё равно чувствуешь себя обнажённым, раскрывшим душу, возложившим себя на крест и трижды распятым... Чумные мысли. Кто в здравом уме будет проводить параллели с иконой маггловских священников. Скажи, Антонин, ты ведь просто убийца, разве не так? А если считаешь каждую смерть священнодействием – твоё безумное право, ты не более нормальный, чем все, свихнувшиеся здесь. Поразительно, что ты ещё что-то помнишь, казалось бы, Азкабан должен выбить остатки трезвости. Ты смотришь в её глаза, смотришь... сипло втягиваешь воздух, выпускаешь струйку пара. И в несколько прыжков преодолеваешь расстояние между кроватью и решёткой – вжимаясь в железные прутья, стоя так близко, как позволяет камера. - У-ме-реть... – повторяешь по слогам. – А здесь и нет живых. Только живые мертвецы, знаешь ли. Бывает так, что тело умерло – душа жива. Здесь наоборот. Тела живут, а души давно почили. Помянем их здоровье? – Тош засмеялся, опуская голову на руки, цепко держащиеся за решётку. – Моя кровь не так дорого стоит, пусть она и чистая. Не стоит её жалеть вместе со мной. Выдохни, почему же стало так тяжело дышать. Удержаться от кашля – хотя бы на глазах у неё. Все мы принимали решения и все их приняли, и ты, и она, но, наверное, оба до сих пор о чём-то жалеете, о чём-то таком простом. Хотя и уверены, что сделали правильный выбор. Я помню отрывистые рассказы Беллы о тебе, помню презрение в её глазах, стоило упомянуть вторую сестру, помню догорающий камин и близость томительного будущего. Слишком быстро оно прошло, это будущее. Осталась память на плитах и испарённые крохи того чувства, что когда-то называлось свободой. Кой чёрт меня держат в этой клетке? Ненавижу эти стены, пол, удушливый запах сырости. Ненавижу разрываться дни напролёт, считая это очередным развлечением. От стены и к стене, выстукивать дни, мелодии, города. Всё, что было «до» останется чистым, насколько бы грязным не оказалось. - Скажи, какая на улице погода? – игнорируя вопрос и слова. – Там ветер, дождь, туман, снег? Небо в облаках, или оно синее? Изморозь... В голосе прорезалось бешенство, заглушая стучащее сердце. Ведь интонации могут сочетать бешенство и брошенную перед собой надежду. Когда-то очень давно ты смотрела в небо, стоя около окна в одном из коридоров, тогда я так и не спросил тебя, что ты видишь, вглядываясь вдаль. Спрошу теперь, когда не могу увидеть это своими глазами. Тебе не кажется, Меда, что жизнь слишком глупая штука? Мы не слишком её ценим, обладая правом жить, зато бьёмся об углы, когда видим, что нет возможности вернуть былое. И так, я уверен, каждый человек. Хорошо, каждый второй человек. Значит ли это, что все мы слепы в своём сладострастии к существованию? Я вспоминаю лица, забывая имена, а найдя в дальних углах памяти какое-то имя, не могу сопоставить его с внешностью. Дементоры – самые мерзкие создания на всём свете – и самые жадные: они не оставляют тебе даже ненависть, поглощая всё, кроме крупиц страха, нервов, боли и одиночества. Тугой клубок сплетается из чувств, не позволяющих бороться, остальное эти твари с величайшей тщательностью всасывают в себя. Предусмотрительно, не так ли. Пустота разъела настолько, что когда ты можешь хотеть сделать что-то, то готов разбиться, но заполнить воздух внутри. Заменить его чем угодно. Отходишь от решётки, прислоняясь к стене и невидящим взглядом смотришь на противоположную стену.
- Chernyj voron, chernyj voron, Chto zh ty v'esh'sya nado mnoy? Ty dobychi ne dozhdesh'sya, Chernyj voron, ya ne tvoy...
Голос на удивление чистый, его не портит даже привычный хрип и покашливание. Вот только потом ты опять с придыханием ищешь кислород, на секунды забыв о чужом присутствии. К чему вспоминается далёкая Россия? Уж явно не к хорошему будущему. Там сейчас точно снег и берёзы склоняются до земли ветвями. А помнишь последнюю весну? Мгновения безнаказанного детства, волшебство на заказ, выпускной угар... Крауч тогда танцевал с Маккинон, я ещё долго припоминал Барти его увлечение, но однажды, заглянув в глаза, решил оставить свои шутки. Белла с Лестрейнджем, у них должна была скоро намечаться свадьба, как поговаривал весь курс. Барти, что же ты сделал с собой... Что мы с собой делаем? Течём в полноводную реку под названием Судьба. Каждый заключённый собственного порока. Ты боишься меня?
Отправлено: 13.10.09 00:00. Заголовок: Как там говорил тюре..
Как там говорил тюремщик, держать при себе свои ассоциации? Странно, но место, в котором осталось так мало человеческого, вызывает слишком много непрошеных ассоциативных рядов. Специфическая манера бояться. Так необоснованно страшно может быть только в палате Фрэнка и Алисы Лонгботтом. Я была там дважды, оба раза – бесцельно и беспутно. Там царит странная тишина, мертвая. Такая же, как и здесь. Никто не смеется, не шмыгает носом, даже не шевелится. Нигде не капает вода, не шумит ветер. Только мой голос да хрипы Долохова. На всякий случай я оглядываюсь. За решетками камер по всему коридору замерли в разных позах седые тени. Это даже не люди – отзвуки людей. Дурные пародии на себя самих. Меня всегда удивляло, как насильники бывают похожи на своих жертв [это в продолжение ассоциативного ряда с палатой Лонгботтомов]. Любой тиран – карикатура на свой народ, а убийца похож на живого трупа. В этом смысле убийство похоже на вокзальные проводы двух влюбленных. Оба остаются в проигрыше; выражения лиц – как под копирку. Есть что-то изуверское во всем этом: ты высовываешь встрепанную голову в пыльное окно, фигурка на перроне уменьшается с неправдоподобной скоростью, тебе машут рукой, и хочется плакать, хотя объективно – не из-за чего. Правильно, Тош, все правильно, не молчи. Я даже не отшатываюсь, хотя хочется; дело даже не в холоде, не в смрадном запахе человека без будущего. Наверное, ты прав, вы больше не люди, но когда я пытаюсь подобрать определение человека, в голову не идет ничего путного. Где критерий для определения человечности? Если человечность – это гуманность к людям, то можно ли назвать людьми нас, победителей этой войны? Авроры и орденовцы ведь тоже убивали, на их ладонях кровь, разница лишь в том, что ты сидишь в грязной клетке, а они гуляют на свободе и получают Орден Мерлина. Мне тяжело дается подбор слов, потому что я совсем не уверена, что смогу что-то донести и имеет ли это смысл. Может быть, тебе действительно легче существовать в своей берлоге без внешних раздражителей вроде меня. – Никто не заслужил смерти, даже ты. Тем более такой страшной. Пусть даже это всего лишь смерть тела и, как ты говоришь, души уже не существует, в чем я очень сомневаюсь. Мне тебя не жалко, но умирать от туберкулеза после того, как остался живым на войне, – это унизительно, ты так не думаешь? Вы ведь прошли войну, да еще и не одну (вторая пряталась там, внутри). Вы порядочно набегались по мерзким переулкам, сорвали голос, выкрикивая заклинания, накачали себе мускулы перетаскиванием трупов, отточили зрение прицелом Авады Кедавры, вы научились не думать, а только исполнять приказы, пережили гору болезней от сотрясения мозга, ран и загноений до частичного паралича. Неужели ты позволишь своему телу перестать дышать от магловского заболевания? Ты, прошедший через ад и вернувшийся из него, а потом спустившийся обратно, не имеешь права умирать так. В конце концов, это просто нечестно. - Там сейчас солнце, - спокойно вру я; нет, за окном не солнце, его не бывает поздней осенью, когда все заволокло туманами и беспросветной сумрачностью – что днем, что ночью. Или там действительно солнце, а я и не заметила? Зачем ты спрашиваешь меня о погоде, Антонин, я же давно не обращаю на нее никакого внимания… Я слушаю. Слушаю внимательно, стараясь ничего не пропустить; с таким вниманием можно вслушиваться лишь в то, что не понимаешь и никогда не поймешь; суть не в том, что я не знаю русского языка, а в том, что мне просто не дано, и, вероятнее всего, это к лучшему. Есть крошечный шанс не закончить жизнь, просчитывая траекторию падения табуретки, когда с силой отталкиваешь ее в сторону и остаешься висеть в воздухе. Как ангел. - Антонин… вернись сюда, пожалуйста. Я посмотрю твое горло и, возможно, ты когда-нибудь увидишь, какое там солнце. А ты обязательно увидишь его, даже если тело исторгнет то, что от тебя осталось. Я не обещаю, но верю, что такое случается; возможность смотреть на солнце слезящимися глазами дана нам с рождения, и никто не имеет права ее отнять, кроме самого Бога. А люди, что отняли у тебя солнечный свет в этой жизни, совсем на него не похожи, как бы не хотели казаться.
Все даты в формате GMT
3 час. Хитов сегодня: 0
Права: смайлы да, картинки да, шрифты да, голосования нет
аватары да, автозамена ссылок вкл, премодерация откл, правка нет
- участник сейчас на форуме