Отправлено: 29.09.09 19:15. Заголовок: все песни о тебе;

цитата:

Барти Крауч-младший, Марлин МакКиннон.

1980 год, канун Рождества.

Особняк МакКиннонов, графство Кент.

 Отправлено: 30.09.09 00:19. Заголовок: Из-за плеча отца она..

Из-за плеча отца она увидела заголовок последнего разворота «Пророка»: «Жизнь налаживается». Интервью с начальником Департамента Магических происшествий и катастроф – за последние пару месяцев у них существенно улучшилась статистика, о чем не преминул сообщить в своем интервью некий М. Дервилль. Кто такой М. Дервилль, Марли не знала. Да и зачем запоминать эти буквы на разворотах «Пророка»? Имена меняются, должности остаются.
- Жизнь налаживается, - вслух прочитал отец, тяжело, по-стариковски вздохнув. И добавил, словно прочитав ее мысли: - Слышишь, дорогая, очередной предводитель еще не успел присягу дать, а уже разглагольствует. Который раз меняют начальника за полгода, а жизнь налаживается, конечно…
Миссис Маккиннон выглянула из кухни и наклонила кудрявую голову на бок.
- Эрни, я же просила тебя…
- Все-все, молчу. Просто Дирборна-то так и не нашли, - громко фыркнул отец, сворачивая «Пророк» и отбрасывая его в соседнее кресло с такой брезгливостью, будто бы от одного лицезрения лживого заголовка у него тошнило руки. - А Крауч на той неделе, кстати говоря…
- Эрни! – предупреждающе вскрикнула мама, быстро стрельнув глазами куда-то в сторону. Мистер Маккиннон повернул голову как раз вовремя – с оглушительным грохотом его старшая дочь уронила чашку, и остывший чай выплеснулся на ковер, оставив уродливый подтек на ворсинках.
Глаза испуганные, огромные. Кажется, она похудела. Сильно похудела. На лице одни глаза и остались. И живот оттого смотрится несуразно большим, округлым, как планета Земля.
- Извини, я все уберу, - шепчет сбивчиво, наклоняется (едва слышный выдох – ей тяжело даются последние месяцы беременности).
- Марли, ну что ты, прекрати немедленно, я сама. Тебе бы отдохнуть… ты поднимись наверх, приляг, я попрошу мальчиков, чтобы они не шумели, - обеспокоенно говорит мать, взгляд прыгает попеременно то на живот, то на бледное лицо дочери. Токсикоз. Просто токсикоз. – Ты хорошо себя чувствуешь?
- Хорошо, мам. Не переживай. Я лучше пройдусь. Столько снега…
- Не гуляй слишком долго. Простынешь, - негромко произносит отец, хмурясь. На лбу у него стало слишком много морщин. Признак любви к семье.
Когда Марли выходит на улицу, заматываясь в пушистый, длинный и разноцветный мохеровый шарф (весь ноябрь вязала – надо же, что-то путное вышло), из гостиной слышен голос матери, пропитанный жалостью:
- Эрни, я же просила тебя, не говори при ней ничего о Краучах, просто не говори…
Марли чуть заметно улыбается в шарф, неслышно закрывая за собой дверь – впереди аллея акаций, зимой от них остаются голые ветки, но к весне оживают, зеленятся, набухают почками, будто поют о чем-то, а о чем – не разобрать.
Мама такая смешная со своей святой убежденностью, что если не говорить о проблеме, то ее и нет вовсе. Наверное, все оттого, что она еще помнит, как газеты писали не о Волдеморте, а исключительно о деяниях Гриндевальда. И с тех пор для мамы вряд ли что-то изменилось. Когда она начинает волноваться и беспокоиться о здоровье дочери, то очень похожа на курицу-наседку, а отец – на нее. Так бывает – люди, которые слишком долго любят друг друга, постепенно становятся копиями, идеальными дополнениями себя самих, как мозаика из двух фрагментов.
Но родители ведь не просто любят друг друга – они друг другу нравятся. Даже когда она ругается (и такое случается) и она бьет тарелки об пол, он все равно смотрит на нее с восхищением: так она для него прекрасна. А он приходит с дня рождения лучшего друга пьяный до состояния, в котором и ходить проблематично, и она моет ему голову в большом тазу, трогательно вороша русые волосы за затылке.
Там, за воротами дома, начинается война без манифестов и правил; страна, которую строят и кроят, как горбушку хлеба, истекает кровью, но здесь тепло и без вязаного шарфа, со второго этажа доносится звонкий смех быстро взрослеющей Сьюзи и гомон трех мальчишек, а она идет – медленно идет по аллее мимо сугробов снега. В темноте кануна Рождества этот снег искрится под тусклым светом старого фонаря, отбрасывает смутные блики. Все еще слышны крики мальчиков, пахнет рождественским пирогом, хотя дом уже далеко, и из-за акаций его не видно. Для нее далекий и страшный мир, полный войны, начинался там, где уже нельзя было расслышать детских криков. Ломающегося голоса Бена и шума близнецов. Хохота Сьюзи. Поэтому до конца аллеи она никогда не добредала.
Марли медленно присела на лавочку, опуская ладонь на живот. Кажется, даже через пальто можно почувствовать, как там, внутри, что-то беспокойно бьется, рвется наружу. Странное ощущение. Печальное. Раньше она успокаивала себя глинтвейном, но потом алкоголь уже стал запретом, и тогда там, внутри, начали толкаться маленькие ножки. Будто напоминали о себе – настойчиво и неторопливо толтались; она бестолково успокаивала: тише, тише, все будет хорошо, и топот прекращался. Хотя иногда ей страшно хотелось, чтобы малыш напоминал о себе чаще. Так она чувствовала, что уже не одна.
Возможно, все оттого, что, заглядывая по утрам в зеркало, она все чаще отмечает, что с каждым днем все меньше похожа на Барти.
И все еще мечтает ворошить волосы на его затылке, когда он приходит пьяным домой.
Но он же не приходит.
К тому же – чего уж там – у них никогда не было дома.

 Отправлено: 01.10.09 18:29. Заголовок: - Крауч, только попр..

- Крауч, только попробуй, я предупредил... Смахивает на предательство, тебе так не кажется? – Здоровенный Трэверс шлепал за ним от самого Лестрейндж-Касла и непрестанно (но уж очень самоуверенно) что-то бубнил режущим слух басом.
- Не кажется. – Не оборачиваясь. – И, помимо того, у меня создается впечатление, что ты за мной шпионишь. Это не твое дело, ясно?
- Посмотрим, как скоро спадет твоя спесь, когда я обо всем доложу Милорду. Я с вечера положу в карман секундомер и запасусь бумажными платочками.
Барти резко, конвульсиционно развернулся. В уголках губ слабо, как догорающий свечной огарок, подрагивала улыбка - совершенно немыслимая, ненормальная и оттого жуткая.
- Неужели ты полагаешь, что Темный Лорд станет тебя слушать? – Во время непродолжительной, нарочитой паузы улыбка расползается. – Тебя? Помилуй, Трэверс, после того, как ты бездарно запорол самое ответственное задание, которое когда-либо ложилось на твои горильи плечи, ты не осмелишься подойти к нему ближе, чем на милю. А посему будь умницей и закрой ротик.
Острая боль явилась без приглашения. Бескрайне неожиданно и глубоко врезавшись в правое предплечье, она властно, как полноправная хозяйка, распространялась по всей руке.
- Чего ты ко мне привязался? – Не крик и не злость. Ненависть, всего-навсего. – Я нравлюсь тебе, мазила?
- Сука! – Пожиратель выплюнул это слово, предварительно скопив ядовитую слюну в закромах разлагающегося, мерзко воняющего подсознания, в душе, давно затянувшейся блестящим жиром и потерявшей какую-либо ценность. Черной душонке.
- Пока, Трэверс! – Небрежно брошенный в лицо воздушный поцелуй и оглушающий хлопок аппарации. Грязная ругань в гулкую, холодную пустоту – до обидного неполноценный ответ.
Непроторенная тропинка в хрустящем мерцающем снегу, и он играет честно, пусть иногда и с обманом. На многое ставит: на ее шелковомягкие волосы, рассыпавшиеся по плечам, на разочарованный взгляд – последний взгляд, который был адресован ему. Барти гасит его днем, как солнечный свет, чтобы он как можно скорбнее вернулся ночью. Чтобы за гранью понимания плясали бешеные огни лунного света, чтобы просыпаться от кокаиновых кошмаров на мокрой подушке и рвать длинными тонкими пальцами белизну простыней, чтобы бежать, теряя голову.
Чтобы вернуться.
С неба размеренно падал жемчуг: микроскопический, рассыпающийся на мириады осколков, хрупкий, как самый дорогой хрусталь. Задетая заклятием рука саднила, но из раны уже не капала кровь на светящиеся залежи снега, не смела она прикоснуться к этой ослепительной святости и возвращалась с каждым неуверенным легким шагом. Он никогда не аппарировал прямо в ее дом, чтобы оставить ей право не впустить его на порог. Это была негласная договоренность, саморазрушающий ритуал, преступно имитирующий приличия. Стоило только вспомнить, как боль новой волной прокатилась от руки до сердечных мышц, день за днем продолжающих сокращаться.
Она была здесь. Не предоставившая жалкой возможности подготовить слов, набраться смелости, выдумать оправдания, до неузнаваемости изменившаяся, это бесспорно была она.
Это была ты, которую я так любил. А кто я, Марли?
Все вокруг дремало. Надрывно, почти звеня в своей отчаявшейся тишине, перекатывало бессильные звуки по бесконечно белому снежному полю. Я видел тебя, уснувшим сознанием чувствуя под пальцами холодную простынь. Бесконечнобелую от темноты. Я снова мечтал, чтобы наступила ночь, где серебряные, бриллиантовые снежинки так и останутся похожими на крохотных мотыльков, вьющихся вокруг отключенных фонарей. Они полагаются на свой личный, внутренний огонь.
Я все тот же странный мальчик, самоотверженно по тебе тоскующий. Только вокруг моих глаз залегли черные тени, и спадающие на лицо волосы мешают видеть мир таким, какой он есть. Незавуалированным.
Смотри, я стою перед тобой и до смерти боюсь, что ты поднимешь глаза.

 Отправлено: 03.10.09 12:23. Заголовок: В такие моменты внез..

В такие моменты внезапно понимаешь, что счастье – это всего лишь умение плакать. Или растерянность при звуках вопроса «Как дела?». Потому что основной ответ на любое подобное восклицание – это пять фунтов жалоб: видишь, холодно, мороз, кофе пролила, все из рук валится, настроение сродни звенящему галлеону с оббитым краешком. А тебе и жаловаться не на что – у тебя вот какой замечательный шарф, скоро вас будет двое (снова!) и весна без берегов, ты заведешь альбом и вклеишь туда фантики от конфет, которые любит твой сын, обертку от детского питания, пуговицу с ползунков и бирку с номером, ростом и весом.
И вот так будет выглядеть это ускользающее (вечное?) счастье. Оно ли тебе нужно…
Или что-то совсем другое? Возможность расклеивать альбом фантиками не в одиночестве.
Последние несколько месяцев ты только и делаешь, что пытаешься что-то себе доказать. В начале ноября отец пригласил на ужин своего коллегу. Парня звали Ричардом, но мистер МакКиннон, хлопая его по плечу, называл просто Дик – кажется, этот Дик не то стажировку у него когда-то проходил, не то занимал должность одного из помощников. У Ричарда (конечно, про себя ты обозвала его Львиным Сердцем) была широкая светлая улыбка во все лицо. Несколько смешных веснушек вокруг орлиного носа. Он много шутил, каламбурил, смеялся; мама с отцом перебрасывались странными, понимающими взглядами, а ты, Марли, все не знала, куда себя деть, как повернуться, чтобы случайно не задеть его локтем (кто только поставил ваши стулья так близко?), а потом разлила на скатерть чай и долго извинялась, мучительно краснея, и в какой-то момент почувствовала, как чья-то тяжелая шершавая ладонь накрывает твою. У Ричарда Львиное Сердце были теплые, почти нежные прикосновения; ничего не спрашивая, он погладил тебя большим пальцем по запястью, и вот момент ты неожиданно резко выдернула руку.
Что ты пыталась доказать себе, глупая? Стремление остаться в пограничном состоянии? Умение не сдаваться, не останавливаться, ждать? Или понимание того, что мечтаешь о прикосновениях совсем другого человека, а все остальные мужчины, будь они хоть семи пядей во лбу, тебе уже давно не нужны?
Там, вдалеке, раздается хлопок от аппарации. Что-то удерживает тебя в той же позе, какая-то судьбоносная, тяжелая сила. И ты даже не поднимаешь головы. Хотя слышишь шаги, каждый из них все громче предыдущего.
Это все потому, что человек идет сюда. К тебе. Или к тому, что ждет своего часа в теплой утробе под смешным клетчатым пальто.
Возможно, ты снова обманываешь себя, и слух тебе подыгрывает. Или в который раз доказываешь аксиому – и у тебя чертовски плохо получается. Все оттого, что ты слишком долго желаешь вернуться к строительству красивой сказки, которая, как и всякая сказка, иллюзорна и не имеет ничего общего с реальностью.
А ты ждала. Сначала ждала, когда все образуется, встанет на свои места, ждала минуты, когда не нужно прятаться по углам и отчаянно скрывать тянущее чувство внизу живота. Потом ждала, когда можно будет рассказать хоть кому-нибудь о том, что заполняет до краев в минуты взрывов и террористических актов над собственным телом. Ну, а после всего этого ты ждала, когда можно будет не бояться за него и не стучать зубами под одеялом, если он уходит в войну. Ревновала к красным глазам его повелителя. Смотрела на часы каждые двадцать секунд, чтобы не проморгать момента возвращения.
Все ждала, ждала, ждала.
Очередной рубеж ожидания пройден, откроем новую страницу и наметим следующий – скоро вы оба начнете разговаривать, хотя это уже и не нужно, и ты будешь ждать, когда он наконец-то тебя поцелует. Как оказалось, слова почти не требуются – достаточно вихрастой головы, русых волос со снежинками на челке, тяжелого, как ладонь Ричарда, взгляда исподлобья с какими-то странными, почти истерическими интонациями в радужке глаз.
- Ты… ранен? Это ты?..
А так бывает – когда слишком долго проговариваешь во внутренних монологах все слова приветствия, все разговоры, упущенные местоимения, в итоге оказывается, что слов и не было. Вот ты сидишь на лавочке, все еще держишь руку на животе, будто бы кто-то прибил ее туда гвоздями, и смотришь, смотришь, смотришь. Наглядеться не можешь.
- Барти…
Так бывает, когда – ни слов, ни многоточий, ни вдоха, ни выдоха.
Рубежей осталось немного, потерпи, хорошая девочка. Скоро все обязательно встанет на свои места.
А ты подождешь еще.

 Отправлено: 04.10.09 22:45. Заголовок: Хочется верить, что ..

Хочется верить, что ты еще ждешь меня. Снисходишь с остекленелого крыльца, задрав голову и не потеряв сознания. И что ручки твои, до озноба крошечные, будут тонуть в моих ладонях все так же, с теплотой, не разжимая пальцев. И что улыбка неизменчиво расчертит пушистое заснеженное облако, когда ты снова никуда не денешься, не исчезнешь под моими ресницами.
Здравствуй, Марли, для чего ты разбросала перья, едва замеченные на следах, для чего сбросила под покрывшуюся инеем лавочку необъятные крылья, я до бессознательности, до крови на руках мечтаю, чтобы ты их снова примерила, вот только волшебным скотчем это не выйдет, не получится, когда-нибудь я приштопаю их тебе самыми острыми спицами.
Здравствуй, Пропавшая без вести, оставленная в паре шагов от пропасти, но не забытая, никогда, ни одной секунды, даже в часы забвения, даже когда кровью харкаю и из носа хлещет что-то влажно-алое, каждый шаг мой будет проложен нежностью, и раз уходить от тебя снова и снова за надобностью, то только оставив ее тебе до последней капли, чтобы вдруг на других не растрачивать.
Холод по нисходящей пригвоздил меня ровно перед тобой, наверное, чтобы я раскаялся, только трясет, как в лихорадке и шатает совсем не от холода, я кусаю губы, и мне кажется – до крови. Знаешь, как страшно быть сильным, когда у тебя отнимают силы, как трудно держать спину, когда сгибают пополам, как без тебя, без тебя не думать о тебе?
Это ведь просто поразительно. Глядя на тебя, сдерживать горькую-горькую горечь в засохшем горле. Отворачиваться к снегу, чтобы затем смотреть-смотреть-смотреть на тебя одну. И ничего, понимаешь, ничего. Все критически несущественно, когда целый мир – это ты.
- А, ерунда... – Приглушенно, сдавленно. Ну, скажи же мне, Марли, на каком мы теперь пороге, на каком перепутье райских колец-кругов, дошли еще до края, нет? Я хочу оступиться, дай мне хотя бы каплю сил, чтобы занести ногу. А потом...
Прыгай следом.
Упасть перед тобой на колени – не больно. Сотни острых ледяных игл впивается в кожу, но это проходит также стремительно, как и начиналось – все тает, даже застрявшее в глазах стекло. Мне больно моргать, но я продолжаю смотреть, не отрывая взгляда.
- Я... – Взрыв – все внутри скручивается и мелкой поступью подкатывает к горлу – мне хочется умирать для тебя, не возрождаясь. Только некому руки развязать, а язык я попробую, и если получится, то с огромной натяжкой. А снег такой тусклый, совсем не слепящий, почти черный. Он расползается тенями от твоих ног. Пожалуйста, не позволяй мне смотреть на тебя, втягивать каждый штрих, о котором ты сама даже не подозреваешь, затяжные взмахи ресниц – я знаю их все, я целовал их, теряя голову, которую теперь опускаю вместе с бешено-испуганным взглядом. Честное слово, этот смешок живет отдельной жизнью и вырывается против воли, но я обещаю, что когда-нибудь научусь справляться с нервами. - Я... Я не знаю, что сказать...
Слова теряются в подолах мантии, в сугробах, где тонут моих ладони, они красные от снега и в бешеном неистовстве ищут тепла в то время, как я сам нелепо пытаюсь вытереть рукавом глаза, чтобы ты не увидела. Но ведь это глупо – ты уже несколько минут не отрываешь взгляда, а твой слабый голос, эта пара слов с загнанными интонациями, - не иначе, как намерение свести меня с ума немедленно и на месте. Под руку подвести к мышеловке и прикончить.
Марли, позови меня домой, я так хочу, чтобы он у меня был.
Я в выдуманном, грезно-туманном параличе протягиваю руку к твоей, судорожно дотронувшись до живота и в детском, праведном страхе ее одернув. Но твои пальцы с моими теперь не расплетутся, только, прошу, сама не распутывай, дай мне прикасаться к ним мокрыми от слез губами и почти не говорить.
Потому что все, что я собирался сказать, хладнокровно прокручивая в голове каждый прижатый к земле слог, в миг рассыпалось по заледеневшей лавочке, залегло в блестящих влажных глазах. Я снова могу смотреть на тебя.
- Ты прекрасна.
Бог видит, Марли, ты непозволительно прекрасна. Я совершенно не знаю, что ты чувствовала, когда шла сюда, отягощенная подрастающим плодом – нашим ребенком. Но Он же видит, черт возьми, трепетно наблюдает, прорываясь сквозь облака, и бесценно дорого ценит каждый проделанный тобою вдох. Он не даст умереть тебе, поскольку нет ничего паскуднее, чем убийство красоты. Какой же он в таком случае Бог?
У меня в голове одуряющий запах мятного снега – им пахнут твои мягкие руки, должно быть, замерзшие без перчаток. Мне хочется греть тебя под пуховым одеялом, похожим на толщи снега, хочется губами скользить по щеке, чтобы ты явственно почувствовала – я никуда не делся.
А если что-то пойдет не так, я сделаю все, чтобы стать Богом.

 Отправлено: 08.10.09 15:57. Заголовок: http://i.piccy.info/..

Скрытый текст


Несколько месяцев назад я видела между деревьев неясную тень. Мне показалось, это был Патронус. Светлый, излучающий сияние. Среди красной листвы он казался призраком. Сгустком чистейшей магии. И я вспомнила про тебя. Почудилось, что это ты послал мне тот странный комок света, мелькающий среди деревьев.
Потом я вспомнила: тебе никогда не вызвать Патронуса, ты – Пожиратель Смерти. И сгусток магии сразу перестал иметь значение.
Когда я перестану искать тебя в каждом камне?..
А листва на этой аллее действительно всегда красная. Лет двадцать назад на свадьбе моих родителей изрядно подвыпившему дяде Эрни не понравилось, что цвет зелени не подходит к маминому платью. Моя мать всегда любила красный цвет – и даже замуж выходила в винном платье в пол. Дядя Эрни махнул пару раз волшебной палочкой, и с тех пор деревья на аллее всегда увешаны соцветием багряных тонов. Весной из набухающих почек рвется наружу не зелень – краснота. А осенью я просыпаюсь оттого, что упавшая на подушку листва из открытого окна щекочет мне висок. В такие моменты мне кажется, что я умерла, и кто-то похоронил меня в лесу.
Кто ты такой, Барти Крауч? Иные говорят, что любовь подобна болезни, сопровождается жаром, высокой температурой, галлюцинациями и горячечным бредом, как лихорадка. Но от тебя же не лечит ни обезболивающее зелье, ни глинтвейн, ни те сказки, которые я по-прежнему читаю на ночь Сьюзи. Я улыбаюсь и говорю, мол, принц и принцесса жили счастливо до конца своих дней, а про себя добавляю: к сожалению, конец их дней наступил гораздо раньше физической смерти.
Смотри, Барти Крауч, я по-прежнему помню твое плодоносное имя и успешно делаю вид, что жива, что день, когда за тобой хлопнула дверь, не законсервировал меня и не убил. Но на самом деле я, кажется, обречена переживать его снова и снова, по бесконечной закономерности. Потому что он снится мне.
Знаешь, я вижу все это постоянно: гримасу [чего? боли? отчаяния? злости?] на твоем лице, потом полы мантии, мелькающие в воздухе, вспарывающие его, как консервную банку, дверь, хлопающая за твоей спиной. Звук я слышу гораздо позже. Почему-то в том дне я каждый раз внезапно становлюсь глухой. Вижу, как шевелятся твои губы, произнося что-то на прощание, но ничего не слышу. Обидно до слез – я так и не смогла вспомнить, что ты сказал мне на той кухне. Очень хотела – и не смогла. Наивная дурочка, я все еще считаю, что это могло бы что-то изменить.
Похоже, я безумно устала переживать этот день в одиночестве. Давай я оттолкну тебя снова, Барти. Хлопни дверью еще раз, войдем дважды в одну и ту же реку, у нас все получится. Сделай это для меня, пожалуйста. И мы обязательно встретим друг друга в нашем общем сне. Условно я называю его днем согласия. Я оттолкнула – ты не противился.
Когда-то я сходила с ума от твоего терпкого мужского запаха, теперь погибаю без него. А мне все еще не хочется быть одинокой даже во сне, и я совсем не умею тебя терять. Разделим сумасшествие на двоих – и, честное слово, я буду счастлива, просто зная, что ты тоже остался на той кухне.
Вот так полетел к чертям мой альтруизм. Мне почти стыдно. Я могла бы пожелать тебе счастья и отпустить с миром, и это было бы правильно. Знаешь, раньше, когда мне задавали вопрос об определении любви, я отвечала, что любовь – это умение смиренно отступать в сторону ради чужого блага. Умение не протягивать руку к тому, что уходит от тебя. Умение отпускать, тайно волноваться, не показывать дрожащих рук. Умение смиряться со своей болью перед лицом чужого счастья. Терпеть и не стонать из-за сжатых зубов.
Я отлично умею все это делать. Но только не с тобой. С тобой не получается ничего – даже определения вылетают из головы. Я все еще пытаюсь найти подходящее, правильное объяснение термину нашей любви.
Все, что получаю в итоге – zero.
Все какое-то странное; ускользающее-уплывающее; кто-то падает передо мной на колени в снег; пелена вокруг зрачка страшно мешает разбираться в людях, мыслях, гиперболах; как бы мне разобраться, в какой стороне солнце. Или его вовсе нет. Но чей-то свет ведь режет мне глазные яблоки. Кто-то шепчет слова, и к кому-то я неловко протягиваю ладонь, дотрагиваюсь всегда холодными пальцами до лба, медленно трогаю веки, скулы, перебираю русые волосы.
- Скажи, что никуда не уйдешь. Пожалуйста, скажи мне, что вернулся.
Пожалуйста, скажи мне, что ничего не было. Что нет на твоем предплечье никаких знаков, что мой отец не прав, и Карадок Дирборн никуда не пропал. Скажи мне, что «Пророк» говорит правду, что жизнь действительно налаживается, и все у нас будет хорошо, Темный Лорд приснился мне в долгом, до ужаса правдоподобном кошмаре.
- Я так тебя люблю, Барти, - ну вот, пелена падает из глазниц; или это не пелена, а сухие, обморочные слезы, застывшие на ресницах. И все движения сразу какие-то судорожные – рывок вперед, прижимаю тебя к себе, как ребенка, готовая реветь в голос, но сдерживающаяся; как выясняется, я вовсе не сильная, милый мой, оказывается, вся сила была в тебе, а я всего лишь пыталась соответствовать; потом тебя не стало, и вот она я – нет, ты не прав, я вовсе не прекрасная, я – жалкая, глупая женщина, которой рано пришлось стать взрослой.
Ты все еще не умеешь вызывать Патронус, а метка осталась на том же месте, где и была, но я точно знаю – тот свет, что лился в мои ладони из красной листвы аллеи, принадлежал тебе.
А все остальное ничего не значит.